Летчик-истребитель Николай Федоров был сбит в 1943 году в воздушном бою c двумя «Фокке-Вульфами». Последнее, что он успел понять – это горящий парашют и острая боль в затылке, после чего потерял сознание. Когда летчик снова пришел в себя, он находился в странном и незнакомом месте.

Вокруг была темная, пустая долина. Сумерки. Никаких ран почему-то не было, и Николай легко поднялся на ноги.

К нему подошел незнакомый человек в черно-белом одеянии католического монаха. Монах был очень худой, небольшого роста и с блестящими, веселыми глазами. Почему-то он понравился Николаю.

- Привет, брат, - сказал монах, - пойдем-ка со мной.

Они двинулись куда-то по темной долине.

- А вы кто? – спросил Николай.

- Зови меня Пьером.

- Вы француз что ли?

- Отчасти. Я из 14го века, - пояснил монах, - инквизитор.

Николай, сбитый с толку, замолчал. Потом спросил самое главное.

- Так я что, умер?

- Да, Николай, ты умер. Мы все умерли. Мы теперь, как это у вас принято говорить, на том свете.

Они пришли в небольшой поселок, казарменного типа, с длинными дощатыми бараками. В одном из этих бараков нашлась для Николая железная койка с бельем. Компания тут подобралась неплохая. Почему-то и женщины жили тут вместе с мужчинами, хоть и за перегородкой, но никаких таких мыслей не возникало. Ни у кого. Наверное, размышлял Николай, после смерти уже ничего такого и не хочется. Зато в женской половине он неожиданно встретил Катю, совершенно живую, с веснушками, и все такую же хохотушку, как раньше. Катя была его первая любовь, в шестом классе. Он ни за что бы ей в этом не признался, только упорно дергал за косички, за что она лупила его по башке учебником. В восьмом Катя умерла от перитонита. Теперь она сама, увидев Николая, бросилась ему на шею.

- Вот здорово! – сказала она, - а я ведь знала, что тебя здесь увижу!

Все женщины были красивые и веселые. Да и мужская половина подобралась неплохая. Интересные люди. Николай закончил десятилетку, но понимал, что общего образования ему не хватает. Здесь часто в свободное время обсуждались очень сложные вопросы – что-то там про мироздание, про свободную волю, про звезды и планеты, про измерения. Николай принять в этом участия не мог, но слушал с удовольствием. Были несколько поэтов и музыкантов, которые радовали публику игрой на разных инструментах и чтением стихов. Здесь никогда не бывало скучно. Кормили не то, чтобы хорошо и разнообразно – так, супчик, кашка – но в общем-то, есть и не очень хотелось. Много ли надо бесплотному духу? Во всяком случае еда казалась Николаю очень вкусной, и он был всегда сыт.

Монах Пьер, вроде бы, был старшим по бараку. У него Николай, как у специалиста, пытался выяснить, что же все-таки вокруг происходит.

- Скажите, товарищ Пьер, все-таки ведь по вашим религиозным представлениям должен быть какой-то суд после смерти, разве не так? А меня даже ни о чем не спросили.

Пьер объяснял, что суд уже совершился в его собственной душе – Николай попал в то место, к которому его подготовила вся жизнь.

- Гм, - сказал бывший комсомолец Федоров, - я ж это... безбожник. Стало быть, я в ад попал.

Монах расхохотался и по своему обыкновению смеялся долго, хлопая себя ладонями по костлявым коленям.

- Может, и ад, - сказал он, отсмеявшись, - во всяком случае, компания здесь хорошая, согласись!

Да, компания была хорошая. Но вот что смутило Николая: в соседнем бараке он увидел батюшку Алексея, которого еще до войны забрал НКВД. Коля тогда еще маленьким был, потом они в город переехали. Про батюшку Алексея весь поселок знал, что поп он хороший, только уж очень упертый, стало быть, потому и забрали его. Но как бы то ни было – не мог же священник после смерти в ад попасть! Нелепо это. Понятно еще с Пьером – он инквизитор, людей, поди, на кострах сжигал, мракобес. Но батюшку-то за что? У Николая даже нехорошие мысли появились, а может, какие тайные грехи были у попа. Но он об этом долго не размышлял, мало ли. А с батюшкой Алексеем посидели как-то, родные места повспоминали.

Но это уж потом было. А после прибытия почти сразу пошел Николай со своим бараком на работы. Ад – он и есть ад. Как в лагере трудового перевоспитания, хотя куда уж после смерти грешников перевоспитывать. Работа была довольно тяжелая. В низинах скопилось довольно много серого вязкого вещества, и вот его надо было лопатами собирать в кучи и сжигать. Рабочий день был ненормированный – сколько грязи за ночь нанесет, столько и убрать надо. Иногда справлялись рано, и тогда целый вечер был свободен, иногда чуть не круглые сутки трудились. Пьер объяснил, почему так и зачем.

- Война мировая. Много боли, страха. Оно здесь, в невидимом мире, проступает этой гадостью, а ее разгребать надо кому-то. Не разгребем – сами в ней потонем.

Охраны не было, никто никого не заставлял. Норм выработки тоже. Трудились за совесть. За тем, что на земле происходило, тоже следили – ежедневно новости приходили о ходе войны. Но это уж другая тема.

Вообще хоть и ад, но настроение было бодрое, веселое. Когда работа была нетяжелая, пели хором, Николай много новых песен выучил. Пьер все бормотал свои католические молитвы - и в бараке, и по пути на работу. Некоторые другие тоже. Люди все были свои, хорошие. И работали добросовестно, и общаться было приятно. На каждого положиться можно, как на себя. Со всеми интересно.

Иногда, конечно, бывали трудные моменты, так что не до песен и не до трепа, особенно когда в грязи большие камни попадались, их надо было сворачивать, дробить на куски и тоже жечь. Работали до пота, до изнеможения, потом в барак возвращались уставшие. Однажды был такой случай. Николай шел мимо низины, где женщины трудились, и видит – огромный камень катится сверху, и прямо на них. Закричал он, а из-за слоя грязи не слышно ничего, звуки в ней тонут. Николай, конечно, бросился под камень, своим телом задержать – а каменюга накатился, и позвоночник хрустнул, в глазах потемнело, и боль жуткая, кто б мог подумать, что у духов так бывает. Впрочем, ад же. А когда Николай пришел в себя, боль исчезла. И очень хорошо ему было. Показалось ему, что он маленький совсем пацан и засыпает на руках у отца. А отец еще так нежно его по голове гладит. И правда, кто-то гладил по голове. А когда сознание стало яснее, вдруг затопила его такая любовь, какой он в жизни никогда не знал, и даже не подозревал, как это оно так может быть. И глаза он увидел чьи-то – и понял, что ни в жизни, ни в смерти не забудет этих глаз. Потом оказался в бараке, вроде на койке лежит, а рядом сидит Катя, и тоже с нежностью и любовью на него смотрит.

Не понял Николай, что произошло. Последствий от камня не осталось, на следующий день на работу вышел.

Потом полегче стало, поменьше работы. Сидели как-то Николай с Пьером, пили водочку. Очень Пьер водку уважал, хотя предпочитал старинные французские вина – их тут тоже можно было достать иногда. И спросил бывший летчик.

- Слушай, товарищ Пьер, а вот скажи-ка мне все же, что это за место здесь? Если это ад, то где же сковородки всякие, котлы?

- В загробном мире, брат Николас, мест разных много. Могу иные показать, если хочешь. Со сковородками не обещаю, правда, сам не видел пока. Но ведь как наш Господь сказал, в доме Отца Моего обителей много...

Взял Пьер Николая за локоть, и вмиг они оказались в другом месте, совсем на темную долину непохожем. Посмотрел летчик, и понял, что вот это-то и есть самый настоящий рай.

Здесь было светло и чисто, цвели разные растения и сияло солнышко. Домики были похожи на немецкие, аккуратные такие, словно сахарные. Перед каждым домиком клумба, цветы, над ними бабочки и шмели. Дорожки кирпичом выстланы. Благодать, да и только. И увидел Николай двух женщин, которые тут, видно, в этом райском месте жили. Идут они по ровненькой дорожке. Только некрасивые, одна слишком полная, другая тощая, как палка, седая, и на груди крест висит большой. Набожная, подумал Николай, понятно, потому и здесь. Полная и говорит, да так раздраженно, Николай с тех пор, как умер, ничего подобного не слышал.

- Что за люди! Даже в раю не могут нормальное снабжение обеспечить. Вчера еще икру заказывала – до сих пор нету!

- А что от них ждать? – вторит ей тощая, - порядка нету! В церковь зайдешь – одни иностранцы да евреи. Противно, хоть не ходи.

И так стало Николаю неприятно, что захотелось ему побыстрее в свой барак вернуться, к товарищам, на работу. Ну их, этих райских жителей.

Война заканчивалась, работы все меньше становилось. Как-то с Пьером вместе Николай грязь на тачки грузил. И говорит инквизитор:

- Слушай, брат Коля, нам тут сообщили – набор в армию идет. Архангел Михаил войну против дьявола опять затевает. Тебя бы взяли, если хочешь.

- Что, вроде как в штрафбат? – усмехнулся Николай, - кровью искупить?

- Может, и так. Только им летчики нужны. Пойдешь?

- Что, правда? – вскинулся Николай. Посмотрел на низинку, где товарищи трудились. Тоскливо ему стало – таких людей раньше нигде не встречал, как оставить? Но с другой стороны – летать ведь дадут!

- Пойду, - сказал он. Кинул еще лопату на тачку, последнюю.

- А потом-то опять в ад вернут? Я тут привык уже.

Засмеялся опять монах.

- Темный ты человек, Коля, невежественный. Еще Катехизиса не знаешь, а туда же – об аде рассуждать. Учиться тебе надо, олух ты Царя Небесного!

Он поднял рукояти своей тачки.

- Ну-ка, давай споем лучше.

И они покатили тачки с грязью по склону вверх, радостно распевая в две глотки католическую старинную песню: «Аве Мария, грация плена».